Почему приемные семьи нуждаются в поддержке.
Каждый год россияне забирают из детских домов около 30 тыс. детей. Семья Лихуновых воспитывает девять детей, пять из них — приемные. О том, почему дети не должны жить в детском доме, какая поддержка нужна приемным семьям и как быть, если ребенок в семье не приживается, спецкору «Ъ» Ольге Алленовой рассказала приемная мать и популярный блогер Олеся Лихунова.
В семье Олеси и Александра Лихуновых девять детей. Пятеро из них — приемные
Фото: из личного архива Олеси Лихуновой
У нас была самая обычная семья, когда мы решили принять в нее ребенка из детского дома. Мы воспитывали двоих кровных детей, и мне тогда казалось, что родить самой третьего — это сложно. Я прочитала где-то, что люди берут детей, усыновляют, и подумала: «Неужели мне могут просто так отдать ребенка? Не нужно будет девять месяцев носить его в животе, а можно просто так приехать и забрать себе?» Мне казалось, что это самый простой путь, чтобы заполучить третьего ребенка. Тогда еще все пользовались ЖЖ (интернет-ресурс «Живой журнал».— «Ъ»), я читала там разные истории о приемных детях, было много пугающих рассказов о том, как тяжело они проходят адаптацию в приемной семье… А я всегда увлекалась детской психологией и заинтересовалась: оказывается, сироты — это не просто дети без родителей, а это травмированные, страдающие дети, и приемные семьи проходят сложный путь, чтобы вернуть их к жизни. Иногда я зачитывала эти истории мужу. Он меня слушал, конечно, но никогда всерьез не думал, что нас это коснется. В то время мы жили в Брянске, и я решила: дай-ка посмотрю, какие у нас в области есть дети в сиротском банке данных. Открыла сайт и сразу увидела маленького мальчика, Вадима,— мне показалось, что он очень похож на меня в детстве. Мои кровные дети светловолосые, сын вообще с голубыми глазами, на меня не очень похожи. Наши дети были к тому времени уже достаточно большими, младшему было пять лет. Я на секунду представила себе, что Вадим мог бы быть моим сыном, а потом каждый день заходила на сайт и проверяла, не забрали ли его.
Я начала говорить об этом с мужем, но он поначалу был категорически против, считал, что лучше родить самим, а мне это казалось неинтересным — сами мы уже родили, а взять приемного малыша еще не пробовали.
То есть мотивация у меня была не совсем обычная — хотелось и маленького ребенка, и попробовать пройти какой-то новый для себя путь.
Подробной информации о детях в банке данных не дают, я уговорила мужа, что просто схожу в органы опеки и узнаю что-нибудь про Вадима. Говорила: «Никто же не заставляет нас его забирать, я просто узнаю, и все». А когда я туда пришла, оказалось, что это был последний день, когда можно успеть записаться в школу приемных родителей (ШПР), а следующая возможность будет только через три месяца, осенью. Я позвонила мужу и стала умолять: «Давай просто пройдем ШПР, нас же никто не заставит брать ребенка, мы поучимся, проверим себя, это последний шанс».
В школе приемных родителей нам обоим было очень интересно, муж сразу включился в процесс, мы дома все время обсуждали истории других родителей и, когда закончили ШПР, почувствовали уверенность и желание стать приемной семьей. Я получила заключение от органов опеки и поехала знакомиться с Вадимом, ему на тот момент было уже полтора года, и он очень отличался от тех фотографий, которые я видела на сайте. Там это был крошечный, восьмимесячный малыш, пупсик, а теперь я видела повзрослевшего мальчика, с разбитым носом, замазанным зеленкой, в колготках на два размера больше. Мне вдруг стало страшно, в первый раз пришла мысль, что ожидание и реальность могут не совпасть.
Когда я приехала в дом ребенка и увидела Вадима, он не смотрел в глаза, не шел на контакт, выглядел несчастным, брошенным, никому не нужным малышом. Я привезла домой фотографии и видео, и муж сказал, что ему тоже страшно.
А вдруг у нас не получится полюбить этого мальчика как своего сына? Но я не из тех, кто останавливается на полпути, так что сказала: «Это просто маленький ребенок, ничего страшного не будет, мы справимся!» И через некоторое время мы забрали Вадима домой.
Мне с Вадимом было легко. Прежде всего он мне очень нравился внешне: темные волосы, белые зубы, симпатичный. Было приятно брать его на руки, мыть, обнимать, целовать. И хотя вел он себя порой ужасно, адаптация у нас прошла довольно-таки легко.
Сейчас, спустя девять лет, многое забылось, но тогда я вела дневники и, когда сейчас их перечитываю, понимаю, что Вадим был непростым ребенком, неуправляемым, с взрывным характером. Он постоянно что-то ломал, разбрасывал, переворачивал, и иногда было ощущение, что это не ребенок, а злобный гномик. В первое время он совсем не шел на руки, часто был агрессивным, его могла вывести из себя любая мелочь. Если Вадим, например, ел йогурт и йогурт в баночке заканчивался, он с воем швырял пустую баночку в стену и разбрасывал все, что лежало рядом на столе. А в другие моменты мог быть веселым и нежным. Мы тогда считали, что такое поведение от того, что малыш травмирован детским домом.
Прошло несколько лет. Вадим очень привязался к нам, и мы тоже его полюбили, но сложное поведение осталось. Иногда у него случались приступы ярости, он мог разбить кулаком планшет из-за того, что проиграл в игре. И мы были в растерянности и не знали, как себя правильно вести в таких ситуациях. Поначалу ни невролог, ни психолог не могли нам объяснить, что с ним происходит, потом врачи стали подозревать расстройство аутистического спектра. Но мы видели, что Вадим довольно неплохо развивается: у него появилась речь, была отличная память, сын мог подолгу собирать сложные поделки из конструктора. Расстраивали только постоянные эмоциональные качели: только что Вадим радостно строил высокий дом, а через пять минут дом разлетается на мелкие куски, а Вадим рыдает и катается по полу.
В восемь лет нам удалось попасть к хорошему психиатру, и Вадиму поставили диагноз — синдром Аспергера. Тогда все встало на свои места, мы поняли, как себя правильно с ним вести.
Мы составили расписание дня, по которому Вадим жил, начали систематические занятия, и постепенно резкие скачки настроения сошли на нет, и наша совместная жизнь наладилась. Потом, когда мы уже переехали в Москву и пришли к известному детскому психиатру, он сказал, что мы все сделали правильно и выстроили жизнь с ребенком с синдромом Аспергера так, как и было нужно.
При воспитании ребенка с синдромом Аспергера надо понимать: он всегда на своей волне, есть одна-две темы, которые ему интересны, и он может говорить о них часами. У Вадима был период, когда его интересовали только динозавры и анатомия. Приходишь с ним в гости, а он никого не слушает и говорит только о своем.
Рассказы собеседника его не интересовали. Может послушать его максимум две минуты из вежливости, а потом скажет: «Ты не представляешь себе, сколько крови перекачивает сердце» — и дальше будет говорить только про это. Мы привыкли и относились к этой его особенности с юмором.
Нам очень повезло, что Вадима полюбили все члены семьи и он как-то сразу стал своим. С папой у них взаимопонимание с самой первой встречи, бабушки и дедушки тоже были им очарованы.
Особенно подкупала искренность Вадима. Когда он был рад, то не скупился на слова благодарности. Например, бабушка испекла ему на ужин оладьи. Вадим с аппетитом ел и приговаривал: «Милая бабушка, какие же вкусные оладьи ты приготовила! Мне кажется, я таких вкусных никогда в жизни не ел! Вот спасибо!» Но если Вадим был чем-то недоволен, то окружающим приходилось несладко. Он говорил, все что думал, не стесняясь в выражениях.
С возрастом у Вадима многие трудности в поведении сгладились, и сейчас у нас уже появилась уверенность, что он получит хорошее образование и сможет устроиться в жизни. Может быть, не все будет идеально, но мы наблюдаем постоянный прогресс, каждый год это другой человек, и наша уверенность все время растет.
Фото: из личного архива Олеси Лихуновой
Вадиму было три года, его адаптация в семье прошла хорошо, нам показалось, что воспитывать приемного ребенка очень интересно, и мы решили забрать из детского дома еще одного. У Вадима была большая разница в возрасте с нашим кровным сыном Тимуром — четыре года. И мы подумали, что надо взять в семью мальчика, который мог бы играть с Тимуром.
В базе сирот мы нашли ребенка из Нижнего Новгорода, который нам очень понравился по видео. Стали собирать документы, чтобы забрать его. Но как только решили ехать знакомиться, нам сказали, что на этого ребенка уже есть кандидаты и они берут его на гостевой режим. Я очень расстроилась, рыдала и думала, что, конечно, самых чудесных мальчиков разобрали, а больше никого подходящего для нас не осталось. Но документы были уже собраны, я стала искать дальше. Изучала форумы приемных родителей, там часто пишут о детях, которым срочно нужна семья. И в один прекрасный день мне на глаза попалась анкета восьмилетней девочки Гали. Сначала мне показалось, что она нам совсем не подходит, да и вообще мы не хотели девочку. Но на форуме писали, что для Гали сейчас последний шанс попасть в семью, а то ее скоро переведут в интернат.
Мы подумали, что, раз других вариантов у нас все равно нет, мне стоит поехать познакомиться с Галей. Я сразу решила, что подпишу согласие на нее, потому что знала: в тот момент, когда я впервые увижу ребенка, могу растеряться или запаниковать.
Ехала в поезде и думала: ничего, как-нибудь да сложится, пойдет с Тимуром вместе в первый класс, привыкнем друг к другу, зато будет жить в семье, а не интернате.
Региональный оператор (орган опеки субъекта РФ, дающий разрешение на знакомство с ребенком.— «Ъ») выдал мне разрешение на знакомство, но при этом предположил, что раз девочка взрослая, то, скорее всего, мне не понравится. Предложили заодно познакомиться еще с каким-нибудь ребенком, например с маленькой Кристиной, которую никто не хотел забирать в семью из-за того, что у нее яркая неславянская внешность. А у меня как раз было заключение от нашей опеки сразу на двоих детей — я всегда делаю на двоих, потому что в детских домах дети нередко остаются с братьями или сестрами и отдельно их не отдают. Я согласилась, взяла второе разрешение и поехала знакомиться.
Встреча с Галей меня удивила. Я не ожидала, что у ребенка может быть такой пустой взгляд. Она смотрела на меня как птичка, хлопала глазами и спрашивала: «А вы точно меня заберете? А когда вы за мной приедете?» Это произвело на меня сильное впечатление.
Хорошо, что решение было принято заранее, иначе я бы, наверное, в тот момент растерялась. Я подписала согласие и поехала знакомиться с Кристиной. Ее учреждение находилось в соседнем городке, и я, едва не опоздав, ворвалась в него за пять минут до закрытия. Пока я пыталась отдышаться, принесли Кристину. Я просто потеряла дар речи от такой красоты: милая маленькая девочка с копной черных кудряшек. Я мгновенно в нее влюбилась и не могла поверить, что ее можно будет забрать навсегда. Очень боялась, что мне помешают это сделать. Я подписала согласие и ночь в гостинице почти не спала, переживала, не верила своему счастью. Позвонила мужу и рассказала, что подписала согласие на двух девочек. Он говорит: «Может, выберешь одну, ведь мы вообще хотели мальчика!» Отвечаю: «Не могу, старшей я уже пообещала, что заберу, а без младшей я не уеду». Так в нашей семье появились еще две дочки.
Галя встраивалась в семью непросто. Восемь лет она жила в детском доме и не знала самых элементарных вещей. Не знала, что мы живем на планете Земля, не слышала сказки про Мойдодыра и стихи Агнии Барто, не имела представления о том, что дети рождаются из живота мамы. Для нее все было удивительно. Но она так непосредственно на все реагировала, что мне было очень интересно ей все это рассказывать и объяснять. Галя то хохотала и приходила в восторг от самых обычных вещей, то пугалась и пряталась. Когда мы гуляли, она на все показывала пальцем, громко удивлялась увиденному, задавала много вопросов. Всех женщин она называла мамой — так ее приучили в доме ребенка. Пришлось отучать.
А Кристина с первого дня вцепилась в меня, как детеныш коалы, и больше не отпускала.
У меня было ощущение, что, как только мы забрали Галю и Кристину из детского дома, за ними будто захлопнулась дверь в прежнюю жизнь. Они как-то сразу поверили нам и о том, что было раньше, больше не вспоминали.
Осенью Галя и Тимур вместе пошли в первый класс, и Тимур стал для сестры примером того, как правильно себя вести, это очень сильно нам помогало. Это как слабое тонкое деревце привязываешь к колышку, чтобы оно не упало — так у нас росли Галя и Тимур. В школе многие думали, что они двойняшки: оба светловолосые, одного роста, везде всегда вместе.
Вскоре муж потерял работу, и друзья предложили нам переехать в Подольск. Мы нашли большую квартиру в аренду и переехали. Постепенно жизнь на новом месте наладилась. Саша устроился работать, я занималась детьми. Мне было интересно их развивать, казалось, что это вообще мое призвание. Тем более что по образованию я психолог и мне всегда было интересно наблюдать за детьми, вести дневники, ставить цели и придумывать, как их достичь.
Из-за того, что с новыми детьми у нас довольно быстро сложились прекрасные отношения, в какой-то момент стало казаться, что быть приемными родителями — совсем несложно. Читаю про какие-то проблемы в других семьях и думаю, что они, наверное, что-то не так делают, ведь мы-то справляемся и все хорошо. Со временем появились мысли, что мы могли бы взять в семью еще одного ребенка. От нас не убудет, а для него это целая выигранная жизнь. Я стала намекать мужу, мол, а давай еще одного возьмем, на этот раз точно мальчика! Место у нас есть, все условия — тоже.
Саша согласился, и я снова стала просматривать базы сирот, читать специализированные сообщества и форумы. И тут мне попалась фотография Нины, которая зацепила меня своей задорной улыбкой. Смотришь на нее, и самой хочется улыбаться.
Нину пытался устроить в семью благотворительный фонд «Волонтеры в помощь детям-сиротам». Я тогда не знала, что про здоровых детей они не пишут, а только про тех, кого трудно устроить. Про Нину я ничего не знала, а чтобы получить какую-то информацию, надо было сначала собрать документы. Мы их собрали, а потом выяснилось, что эта девочка имеет инвалидность, у нее spina bifida (врожденное заболевание позвоночника.— «Ъ»), она колясочница. Саша сказал: «Ну это уже слишком, мы не справимся». Я тоже сначала подумала, что надо отступить. Но мысленно все время возвращалась к Нине и думала — значит, если бы она не была инвалидом, мы бы ее взяли, а раз она на коляске, то останется в детском доме, и никто ее не возьмет. Это не давало мне покоя. Я думала, насколько лучше с таким диагнозом Нине было бы дома… Ей семь лет, а я как раз знаю, как подготовить ее к школе. А сколько у нас интересных книг и игрушек, и есть другие дети, с которыми Нина могла бы играть.
Я стала читать книги про детей-инвалидов, которые выросли в детских домах, про Рубена Гальего, Тамару Черемнову — они мне всю душу разворотили. Обсуждали все это с Сашей, примеряли на себя, справимся или нет с таким сложным ребенком. И в конце концов решили забрать Нину.
Съездила к ней, познакомилась, выяснила подробности ее здоровья — и снова испугалась. Оказалось, что там не один диагноз, а несколько сложных, шунт в голове, подгузники и инвалидная коляска на всю жизнь. Мы снова задумались, но в то же время понимали, что пути назад нет. Мы уже чувствовали свою ответственность за эту девочку. Опять решили: была не была, возьмем, а там разберемся. Нина меня очаровала — такая смешливая, непосредственная, неунывающая болтушка.
Я подумала, что для нее семья — это возможность жить нормальной жизнью, а для нас — интересное испытание, до этого мы ведь и не знали, как это — жить с ребенком, который на коляске.
При этом мы не теряли надежды найти подходящего семилетнего мальчика. Увидели на форуме приемных родителей фотографию Кирилла, решили съездить познакомиться. Кирилла воспитатели очень хвалили, это был единственный ребенок, от которого нас не отговаривали, а, наоборот, подбадривали: «О, как вам повезло, это наша звездочка, вы просто выиграли счастливый билет!» Мы подписали согласие и забрали Кирилла домой.
И, к нашему большому удивлению, именно с этими детьми мы узнали, что такое тяжелая адаптация, отчаяние и родительское выгорание. Оказалось, что никакой прежний опыт не помогает, если дети действительно сложные. С каждым ребенком приходится проходить свой особый путь, порой очень трудный, и все может сложиться так, что порой ты сам себя перестанешь узнавать. Этот опыт нам многое дал, и, если бы не Кирилл с Ниной, я бы, наверное, до сих пор ходила, гордо думая, что взять и воспитать приемных детей каждому под силу и ничего особо сложного в этом нет.
У Нины была очень сильная обида на врачей. Ей никто не объяснял, что с ней происходит, почему она не может ходить. С ней никогда не разговаривали о будущем. Видимо, считали, что это болезненная тема и лучше ее не затрагивать.
Нам пришлось с самого начала объяснять ей, чем она больна и что ходить в будущем она не сможет. Эту новость Нина восприняла очень болезненно. Она думала, что сейчас она не ходит, потому что маленькая, а когда вырастет — станет такой же, как все. Когда-то в больнице перед операцией врачи ей сказали, что надо потерпеть боль и тогда в первый класс она побежит на своих ногах. Нина в это поверила. Но операция прошла неудачно. Оказалось, что ноги «починить» не удастся, но врачи и воспитатели не решились огорчать этой новостью ребенка.
В самом начале адаптации Нина каждый день устраивала нам страшную истерику, каталась по полу и кричала, что врачи ее обманули. Она вспоминала, как врачи увозили ее молча из палаты, она засыпала, а просыпалась с разрезами, в швах и бинтах. Из-за того, что ей ничего не объясняли, у нее складывалось ощущение, что над ней издевались. Она рыдала и кричала нам: «Меня все время все обманывают», «Я никому не нужна», «Лучше посадите меня в клетку», «Убейте меня». Вся ее энергия была как будто направлена на самоуничтожение. Остальных детей такое поведение очень пугало, да и мы сами были в растерянности.
Нина часто спрашивала меня: «А как же я буду жить? Если я ходить не смогу, я же даже еду не смогу себе купить». И я ей отвечала: «Да ладно, Нин, инвалидов в мире полным-полно, тоже мне новость! Ничего особенного в этом нет. Будешь спокойно ездить в магазин на коляске и покупать себе все, что захочешь». Я часто подробно описывала ее будущую жизнь: «Вот ты выедешь из дома на коляске, заедешь в лифт, спустишься вниз, доедешь до супермаркета, по пандусу поднимешься в магазин, возьмешь корзинку, выберешь продукты». И когда я это проговаривала, Нина понимала, что все это реально и будущее не так уж страшно и невозможно. Но иногда Нина снова забывала, что не будет ходить, и спрашивала: «Я же когда пойду в первый класс, у меня уже будут ноги?» И опять приходилось все сначала с ней проговаривать.
Еще Нина часто нарочно делала что-то запрещенное, чтобы проверить, как мы себя поведем. Например, когда мы жили в съемной квартире, она каждый день до штукатурки расковыривала обои или разрывала постельное белье и свою одежду. И как бы мы ни пытались ее отвлечь или переключить на что-то другое, делала это снова и снова. А стоило нам сделать ей замечание, Нина начинала кричать и требовать посадить ее в клетку, раз она такая плохая. Это было тяжелое время, до сих пор не понимаю, как мы выдержали несколько недель таких ежедневных истерик.
Из-за того что Нина требовала ухода, внимания ей доставалось больше, чем остальным детям. Нам часто приходилось носить ее на руках, помогать принять ванну, помочь переодеться — мы были в постоянном физическом контакте. Мы готовились к тому, что нам будет сложно все время во всем ей помогать, а оказалось, что это как раз было самое простое — гораздо сложнее выдерживать всю ту боль, которая выливалась на нас из травмированного ребенка изо дня в день. И было очень больно каждый раз снова и снова проживать это вместе с Ниной. Появилось чувство вины: «Почему мы забрали ее так поздно? Семь лет одиночества и страха, за что ей все это? Вот если бы я нашла ее раньше, насколько сейчас было бы легче!»
Как только привыкаешь к приемному ребенку, проходит адаптация и он становится своим, родным, начинаешь чувствовать свою вину за его прошлые страдания, за то, что не вытащил его из этого адского одиночества хотя бы на год-два раньше, а еще лучше — в младенчестве, чтобы он с самого начала жил в заботе и любви.
В те тяжелые месяцы адаптации я узнала, что такое родительское выгорание. Это когда ты просто проваливаешься в сильнейшую апатию, в которой уже плохо понимаешь, что происходит, и не видишь никакого смысла в жизни.
Было очень сложно из нее выкарабкаться и снова начать жить нормально. До сих пор страшно вспоминать тот период жизни, ведь параллельно с адаптацией Нины у нас в семье проходила тяжелая адаптация Кирилла.
Нина успокоилась примерно через год жизни в семье. Мы научили ее читать и писать, записали в первый класс и в том же году отдали учиться в музыкальную школу по классу фортепиано. Сразу скажу, что Нина успешно проучилась там четыре года по адаптивной программе и с гордостью хранит диплом об окончании.
Каждый год или я, или Саша лежали с Ниной в больницах на плановых обследованиях, были рядом во время всех процедур, беседовали с врачами и пересказывали ей, что и для чего с ней делают. Я думаю, из-за того, что мы так или иначе вынуждены были всегда быть рядом с Ниной, она довольно быстро адаптировалась, забыла детский дом и влилась в семью. Подружилась с остальными детьми, особенно с Вадимом — они до сих пор все время играют вместе. Теперь появилась другая проблема: Нина совсем не стремится вырасти, повзрослеть, она хочет навсегда остаться ребенком, который бесконечно играет в настольные игры и смотрит мультики. Очень непросто было развивать в ней навыки самообслуживания — этот процесс у нас занял гораздо больше времени, чем в семьях, где растут дети с таким же диагнозом.
Я общаюсь с другими родителями, наблюдаю за их детьми, стараюсь перенять полезный опыт. У Нины все обучающие процессы проходят медленнее, потому что она пока не хочет становиться подростком.
Конечно, мы вряд ли решились бы забрать в семью такого сложного ребенка, если бы не поддержка фонда «Волонтеры в помощь детям-сиротам». Благодаря им нам доступна любая необходимая медицинская помощь. Бывало всякое. Как-то раз у Нины сломался шунт, и она стала падать в обмороки, мы страшно перепугались и не понимали, что с ней происходит. Но благодаря фонду очень быстро попали на консультацию к лучшим врачам Москвы. Нину прооперировали, и она снова живет своей обычной жизнью.
Когда началась пандемия, Лихуновы переехали в деревню. Это помогло и детям, и родителям
Фото: из личного архива Олеси Лихуновой
В отличие от Нины, у Кирилла не было пугающих диагнозов. В доме ребенка его начали готовить к поступлению в первый класс по общеобразовательной программе. Даже задержку в развитии ему не ставили, хотя у многих сирот такой диагноз есть. Кирилла, наоборот, хвалили: память хорошая, новое схватывает на лету. Обещали, что проблем с ним не будет.
В детском доме он был звездой. На утренниках его назначали ведущим, всегда выделяли, хвалили, ставили другим детям в пример. Он привык к бесконечным праздникам, волонтерам и подаркам. А в обычной семье праздники проводятся не так часто — спокойная, размеренная жизнь, у каждого свои обязанности. Это стало для Кирилла полнейшим разочарованием. Он долго не хотел встраиваться в семью, не воспринимал себя ее частью. Складывалось ощущение, что мы сами по себе, а Кирилл сам по себе.
Несколько лет в любой непонятной ситуации, оставшись один в комнате, он брал в руки какую-то вещь, как будто это микрофон, громко объявлял членов жюри, свои выступления, читал стихи и пел песни.
Первые месяцы дома Кирилл вел себя как разведчик в тылу врага. Незаметно подкрадывался, подслушивал наши разговоры, все время пытался «захватить власть» в свои руки. Например, приходил ко мне и спрашивал: «Мам, а что сегодня будет на обед?» Я говорю: борщ и котлеты с рисом. Он прибегал в комнату, где играли дети, и громко объявлял: «Так, дети, у нас сегодня борщ и котлеты с рисом, все рассаживаемся за стол!» Он не мог позволить, чтобы его опустили на уровень остальных детей, хотел быть посредником между нами и детьми. А мы говорили: «Кирилл, ты такой же ребенок, как все». Но он не хотел с этим мириться, не хотел ни с кем дружить и, когда все наши дети с удовольствием общались, держался в стороне. С Кириллом было очень сложно найти общий язык, он хотел к себе исключительного отношения, и мы не могли понять, как правильно с ним себя вести. Временами Кирилл заводил речь о том, что, может быть, когда-нибудь его заберет мама, хотя он никогда ее не видел. Для него стало настоящим потрясением осознание, что не все дети в мире приемные и что все его одноклассники в школе имеют родных родителей. Кирилл всегда рос с мыслью, что все дети живут в детских домах. Когда оказалось, что это не так и что в школе могут узнать о его приемности,— это показалось ему катастрофой. Он вдруг решил, что если бы мы его не забрали, то кровные родители спохватились бы и обязательно нашли бы его. И, конечно, не заставляли бы его делать уроки, дарили бы все время подарки и он был бы у них единственный и самый любимый. Но мы вмешались и все испортили.
Шли месяцы, наши отношения лучше ни становились. В школе Кирилл устраивал скандалы, потому что не мог смириться, если ему ставили «четверку», а не «пятерку». Он считал, что, даже если он не выполнил работу на отлично, ему все равно должны поставить «пять». Отношения с ребятами в классе не складывались. Потом мы заметили, что он крадет какие-то вещи из дома, стали пропадать деньги. Мы впали в отчаяние — мало того, что ребенок не приживается, так еще и появилось такое криминальное поведение. Если до этого мы ругались, спорили, пытались договориться, то после того, как узнали о воровстве, у нас просто опустились руки. Я испытывала такое разочарование — как будто земля ушла из-под ног. Ведь нам казалось, что с нами такое не могло случиться.
В тот момент мы стали думать, что, наверное, ничего хорошего у нас не получится, что у Кирилла расстройство привязанности и ничего уже исправить невозможно, он так и останется на всю жизнь мальчиком «сам по себе». Я читала про случаи, когда ребенок просто не встраивается в семью из-за сильного нарушения привязанности. Как жить с таким ребенком, мы не понимали.
Стали искать помощи у специалистов. Фонд «Волонтеры в помощь детям-сиротам» нашел хорошего психолога, который работает как раз с такими сложными приемными детьми. Стали ездить к нему на занятия. Сложно сказать, насколько нам помогали эти занятия. Казалось, что Кирилл считал себя хитрее всех и пытался манипулировать всеми взрослыми, которые его окружали. Я тогда подумала, что у нас есть только один выход: продолжать жить так, как будто ничего не случилось — и это будет наша позиция. А если Кирилл на наше добро будет отвечать плохими поступками, это будет его позиция и это останется на его совести. Главное, чтобы у нас самих совесть была чиста за то, что мы сделали для него все возможное.
Это было трудно, потому что, когда чувствуешь сопротивление со стороны ребенка, очень сложно к этому ребенку тянуться, кажется, будто в доме живет чужой человек.
Я считаю, что в такое сложное время нам помогло то, что мы всегда старались откровенно все обсуждать. Я рассказывала Кириллу, что я чувствую в этой ситуации, как мне тяжело справиться. Говорила: «Ты знаешь, после всей этой истории у меня совершенно пропало к тебе доверие. Потерять чье-то доверие легко, а вернуть — очень трудно. Как же нам теперь вместе жить? У меня сейчас такое чувство, что мы ошиблись, когда поверили, что ты сможешь стать нашим сыном. Что бы мы ни делали, ты сопротивляешься этому, врешь нам, воруешь. Если бы мы так же поступали с тобой, как бы тебе жилось?»
Думаю, эти разговоры заставляли Кирилла задуматься о том, что ему раньше не приходило в голову. У детей, которые с рождения выросли в детдоме, очень слабо развита эмпатия, и я стараюсь постоянно проговаривать со своими детьми все, что чувствую.
И во время их адаптации в семье тоже постоянно рассказывала им обо всех своих чувствах. Я говорила: «Тебе не просто сейчас привыкнуть ко мне, встроиться в нашу семью. Но и нам тоже нужно время, чтобы привыкнуть к тебе. Мы очень стараемся, и со временем будет все легче».
Конечно, во время той тяжелой адаптации Кирилла мне невольно приходили мысли, что, возможно, мы совершили ошибку, забрав его. И я говорила с ним о своих сомнениях. «Мы очень стараемся, чтобы ты стал частью нашей семьи,— говорила я ему.— Но, если ты не хочешь жить с нами, если тебе плохо с нами, у нас ничего не получится. Это взаимный процесс». Я рассказывала Кириллу истории о приемных родителях, которые не справлялись со своими детьми и принимали решение вернуть их обратно в детский дом. Но я всегда говорила, что, как бы нам ни было сейчас тяжело, мы не хотим с ним расставаться и не теряем надежду наладить отношения. Еще я рассказывала, что для любой мамы ее ребенок, даже совершивший преступление, все равно остается любимым. Ей очень грустно, что так случилось, но она носит ему в тюрьму передачи, спрашивает, какие конфеты он хочет. На Кирилла эти разговоры произвели большое впечатление. С того момента прошло два года, и сейчас уже удивительно вспоминать, в какой растерянности и в каком отчаянии мы тогда были. С тех пор Кирилл очень сильно изменился.
Постепенно он становился все спокойнее и дружелюбнее. Может быть, после всего, что натворил, он почувствовал какую-то уверенность в том, что мы не вернем его обратно в детский дом. Понял и оценил, что даже в самой тяжелой ситуации семья останется семьей.
Я думаю, что каждый наш конфликт, каждая критическая ситуация и ее преодоление как будто сближали нас еще больше. В общей сложности наша взаимная адаптация продолжалась шесть лет. К счастью, все это было не напрасно.
Дети не должны жить в детском доме, убеждены Лихуновы. Травму, нанесенную сиротством, можно вылечить только в семье
Фото: из личного архива Олеси Лихуновой
В 2018 году у нас с Сашей родился Савва, а через год — Лев. Рождение малышей очень хорошо повлияло на атмосферу в нашей семье. Пока я была беременной, старшие дети трогали мой живот, Вадим и Кристина стали играть в беременность, подкладывали себе под футболки мягкие игрушки. Дети как будто заново переосмысливали момент своего собственного вынашивания и рождения, задавали много вопросов, удивлялись. Потом они с удовольствием участвовали в жизни малышей, помогали мне за ними ухаживать, наблюдали, как мы делаем зарядку, купаем и переодеваем маленьких. Новорожденные благоприятно повлияли на братьев и сестер, а материнские гормоны изменили мое восприятие детских проблем. То, что раньше могло меня рассердить, сейчас скорее забавляло и умиляло. Ссорятся и не слушаются — естественно, это же дети!
Спустя два года стало понятно, что у Саввы аутизм. Еще через год такой же диагноз поставили и нашему младшему сыну Льву. Эта новость очень повлияла на нашу дальнейшую жизнь. Необходимо было подключить все силы и ресурсы на реабилитацию малышей. Как только появилась возможность, мы купили дом с большим садом и всей семьей переехали жить в деревню.
Этот период совпал с началом пандемии, когда все уходили на самоизоляцию. Мы перевели всех детей на дистанционное обучение и весь год учились дома. Завели большую собаку, трех кошек и двух попугаев, занялись ремонтом дома и уборкой в саду.
Я считаю, что тот год самоизоляции еще больше сплотил всю нашу семью. Все внешние раздражители исчезли, дети стали гораздо спокойнее, начали лучше общаться, вместе играть.
Дети охотно помогали сделать наш дом уютнее. Мы вместе придумывали новые семейные традиции, много времени проводили в большом семейном кругу.
Летом в деревне раздолье. Младшие дети весь день во дворе, старшие уезжали на длительные велосипедные прогулки к своим друзьям. К осени мы уже стали хорошо ориентироваться в новом месте, записали детей в кружки и студии по интересам. Например, Кирилл сейчас занимается баскетболом и в цирковом кружке, у него плотное расписание занятий на всю неделю, появились новые друзья, хорошая компания. Никто из наших близких не верил, что его адаптация завершится успешно, но это произошло. Да мы и сами считаем это чудом.
Мы все время говорим детям: если у тебя что-то не получается, это не означает, что ты хуже других. Наверняка у тебя есть какой-то талант или суперспособность, просто это не математика и не пение, например, а что-то другое. И я всегда старалась разглядеть у каждого из своих детей какой-то талант, даже если казалось, что ничего путного у ребенка не выходит. Например, мы заметили, что Галя лучше всех разыскивает потерянные вещи. Она действительно находила потерянные тапки, носки, книги, которые другие члены семьи уже отчаялись найти. «Вот это талант!» — говорили мы, и Галя очень гордилась. А когда ребенок верит в себя, он непременно расцветает. Галя очень слабо училась в школе, и мы все время думали, что больше не выдержим и переведем ее в коррекционную школу. Но каждый год как-то тянули из последних сил, чудом переходили из класса в класс. Потом перевели на дистанционное обучение, взяли репетиторов по основным предметам — и дело пошло. Сейчас она уже неплохо справляется с программой восьмого класса, стала гораздо увереннее в себе. Появились увлечения, в которых она с удивительным упорством добивается поставленных целей. Например, решила освоить кубик Рубика и через месяц уже собирала его быстро, как фокусник, удивляя окружающих. А сейчас занимается в спортивной школе настольным теннисом и дома не расстается с ракеткой, смотрит видеоуроки, учит новые трюки. Удивительно и радостно наблюдать, как на твоих глазах вроде бы слабый ребенок, с которым ты годами до ночи делала уроки, надеясь получить на следующий день хотя бы «тройку», вдруг проявляет интерес, талант, упорство.
Дети в семье очень быстро начинают выглядеть по-другому, совсем не так, как в детском доме.
Даже в момент адаптации, с самых первых недель в семье они уже выглядят иначе. Прежде всего оживает взгляд. Когда у ребенка появляется свой взрослый, он перестает быть ничьим, у него появляется смысл жить.
Мы очень любим с детьми рассматривать фотографии: какими они были, когда приехали из детского дома, и вот какие стали сейчас… Почему-то, когда речь заходит про их прошлое, наши дети никогда не произносят словосочетание «детский дом», они говорят: «Ну ты понимаешь где». Как будто эти слова имеют какую-то мистическую силу — произнесешь их и снова окунешься в эту тьму. Хотя мы никогда не делали тему прошлого запретной, спокойно его обсуждали. Мне бы не хотелось, чтобы дети относились к своему прошлому как к чему-то ужасному. Детский дом — это место, в котором прошло их детство, и, даже если порой там было грустно и одиноко, это место помогло им выжить и дождаться нас. Всех детей мы привезли из разных детских домов, это были вполне уютные учреждения, с милыми воспитателями и душевными директорами. Галю, например, воспитательница очень любила, оставила ей длинную косу ниже пояса, хотя обычно детей стригут коротко. Она заплетала ей волосы каждый день и очень хотела, чтобы девочка нашла хорошую семью. В то время как медработник отговаривала меня от Гали, воспитательница, наоборот, говорила: «Галя очень хорошая девочка, она будет хозяюшка, я за нее ручаюсь». До сих пор вспоминаю эти слова с благодарностью.
Я уверена, что дети не должны жить в детском доме. У каждого ребенка должна быть семья. Думаю, ни один наш приемный ребенок не выкарабкался бы, если бы не попал в семью. Вадима с его приступами гнева считали бы ненормальным и посадили бы на тяжелые препараты, лишив возможности нормально учиться. Галя училась бы в коррекционной школе, лишившись возможности развивать свои таланты. Кирилл мог бы пойти по кривой дорожке и в конце концов угодить в тюрьму. Нина со своими проблемами здоровья вообще могла бы не дожить до совершеннолетия. Страшно подумать, как бы сложилась жизнь наших детей, если бы мы не забрали их домой. Еще страшнее представить себе, сколько таких детей, остро нуждающихся в родителях, остались там, за забором детского дома.
Младшие дети в семье родились, когда Лихуновы воспитывали семерых — двух кровных и 5 приемных. У младших — аутизм, и это помогло объединить семью
Фото: из личного архива Олеси Лихуновой
Из нас двоих с мужем официально работает только Саша. Он старший оператор архивного дела. Я большую часть времени провожу с детьми, поэтому подрабатывать получается, только не выходя из дома. Пишу статьи на заказ, получаю отчисления с продажи своей книги и развивающих пособий. Также мы оба с мужем получаем зарплату как приемные родители и выплаты на содержание приемных детей. Финансовая поддержка очень важна для таких больших семей, как наша — на обычную зарплату с таким количеством детей прожить невозможно.
Мне очень повезло, что во всех делах меня поддерживает муж. Я вообще посмотрела на него другими глазами, когда у нас появились приемные дети, а потом еще и малыши с аутизмом. Одна бы я ни за что не справилась. А так мы по очереди успокаиваем друг друга в сложных ситуациях.
Пока один в отчаянии, другой держит его за руку и говорит: «Да ладно, и не такое вместе прошли, значит, и это переживем!»
Важно, когда в такой большой семье, как наша, каждый из родителей может взять на себя всю основную нагрузку, дав второму время восстановиться и отдохнуть. У нас с Сашей стопроцентная взаимозаменяемость. Когда я лежала в больнице с Ниной или в роддоме с младшим сыном, муж брал отпуск и четыре раза в день готовил еду на всю семью, проверял у детей уроки, стирал, убирал, гулял с Саввой.
Сейчас Саша два раза в неделю возит Савву в Москву на занятия с логопедом и помогает заниматься с ним дома. Ведь аутизм — это ежедневная борьба за ребенка, за его навыки. Реабилитация таких детей требует полной включенности обоих родителей.
Я считаю очень полезным для себя общение с другими приемными родителями и родителями детей-аутистов. От них я получаю большую поддержку и, в свою очередь, сама стараюсь помочь, чем могу.
Еще мне помогает, как бы странно это ни прозвучало, что у нас в семье много детей. Когда у кого-то из детей начинаются проблемы, другой обязательно радует своими успехами. И, радуясь за второго, гораздо легче пережить трудности с первым. Кому-то, возможно, кажется, что жизнь больших многодетных семей со сложными детьми — это сплошной кошмар, но я так не считаю. Мне, наоборот, кажется, что, если у тебя только один трудный ребенок, ты все его проблемы и неудачи перекладываешь на себя и чувствуешь себя более несчастным, чем родители, у которых есть несколько совершенно разных детей с разными проблемами. Когда понимаешь, что все дети разные, что далеко не всегда их успехи зависят от тебя, то как-то спокойнее начинаешь относиться к жизни.
Меня также очень выручает привычка вести дневниковые записи. Сравниваешь себя и своих детей с тем, как мы жили пять лет назад или в прошлом году, и понимаешь, что все твои усилия были не напрасны, дети многому научились, подросли и похорошели. Когда я вела публичный блог в соцсетях, большое количество людей очень поддерживали нашу семью — это придавало сил в трудные времена. Совершенно незнакомые люди помогали не только добрым словом и советами — без их помощи мы бы не смогли накопить сумму, достаточную для первоначального взноса на ипотеку, и никогда бы не переехали в наш дом. Там же я нашла настоящих друзей, с которыми крепко дружу до сих пор. И центр «Территория речи», специалисты которого уже два года занимаются реабилитацией с Саввой и Левой, тоже нашел нас через социальные сети.
Сейчас наши приемные дети повзрослели, и теперь я не могу рассказывать подробности их жизни, как раньше. Поэтому я приняла решение закрыть свой аккаунт и писать только для родственников и близких друзей.
Думаю, что свою публичную миссию я выполнила на сто процентов: несколько лет подробно и честно писала о всех радостях и проблемах нашей большой семьи. Самые важные тексты тех лет вошли в мою книгу, за которую я до сих пор получаю письма с благодарностями от приемных родителей. Но сейчас в моей жизни начался новый этап. Все свои силы и время посвящаю реабилитации наших младших детей и поддержке старших. Впереди еще много интересного, я накапливаю опыт и, когда придет время, снова смогу им делиться.
08.02.2019 г. Минпросвещения внесёт законопроект об изменении процедуры усыновления несовершеннолетних в Правительство.
8 февраля в Общественной палате Российской Федерации прошли слушания по законопроекту «О внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации по вопросам защиты прав детей». В мероприятии приняла участие заместитель Министра просвещения Российской Федерации Т. Ю. Синюгина.
В ходе своего выступления Т. Ю. Синюгина сообщила, что ведомство готово внести законопроект об изменении процедуры усыновления несовершеннолетних в Правительство.
– В течение полугода мы неоднократно с вами встречались. И поводом для наших встреч были заинтересованный и неравнодушный разговор и работа над законопроектом, который сегодня уже готов к тому, чтобы мы внесли его в Правительство, – сказала Т. Ю. Синюгина.
В декабре 2018 года членами Межведомственной рабочей группы при Минпросвещения России подготовлен законопроект «О внесении изменений в отдельные законодательные акты Российской Федерации по вопросам защиты прав детей». Законопроект был размещен на федеральном портале проектов нормативных актов для широкого общественного обсуждения.
В законопроекте содержатся новые подходы к передаче детей-сирот на воспитание в семьи, которые позволят развивать институт опеки, совершенствовать условия для подготовки лиц, желающих взять в свою семью ребенка-сироту.
Впервые законопроектом предлагается ввести в федеральное законодательство понятие «сопровождение». Планируется, что этим полномочием будут наделены уполномоченные региональные органы власти и организации, в том числе НКО.
Отдельное внимание в документе уделено именно процедуре усыновления, туда добавлено положение о порядке восстановления усыновителей в обязанностях родителей, если раньше их лишили такой возможности.
22 Апреля 2024
Проект "От обители к родителям". Программа поддержки православных замещающих семей, а также специалистов детских церковных организаций интернатного типа» Центра развития социальных проектов вошел в список победителей Международного грантового конкурса «Православная инициатива – 2024» Фонда поддержки гуманитарных и просветительских инициатив «Соработничество».
01 Апреля 2024
Если ваш ребенок пережил психологическую травму и последствия его прошлого опыта до сих пор сказываются на жизни семьи, теперь есть место, где вы можете бесплатно получить профессиональную консультативную и реабилитационную помощь.